Светлой памяти Александра Шершукова
посвящается
Корифей кошерной шутки – американец Вуди Аллен к литературе Старого Света явно неравнодушен. В «Любви и смерти» приджазованный гуру мозгляков-очкариков, зацикленных на семитском происхождении и психоанализе по-свойски обхаживает кряжистую мудрость Большого Русского романа. Сценарист Аллен ботает по «Толстому/Достоевскому», актер Аллен носит гуцульский колпак и эполеты, режиссер Аллен виртуозно стебает сильных мира кино.
Итак, плохо дрессированная толстопятая Русь 19 века. Под балалаечный наигрыш, «гоп-гоп, казачок» преспокойно живут, небо коптят братья Грушенко. Старшие – Иван да Михаил – валандаются в траве; младший – Борис – одержим иисусистыми видениями и ведет задушевные беседы с родственницей Соней. Барышня Соня – тот еще мармелад: наполовину – святая, а наполовину – блудница вавилонская. Борис питает тщетные надежды на то, что ему достанется первая часть.
Грядет война с Наполеоном: русские напуганы тем, что французы приучат их к жирному соусу и круассанам. Бориса, пацифиста от ятр до выи, забирают в армию. Соня выходит замуж за Восковца, «человека, который всю красоту мира свел до размеров маринованной селедки». Борис Грушенко отчаянно трусит на поле брани, бурно шестиминутит с графиней Александровой, дерется на дуэли. Соня, овдовев, вояжирует от одного любовника к другому. Немолодые люди наперекор здравому смыслу встретятся, чтобы заключить духовный союз, пригреть деревенского идиота Бердыкова и вволю испробовать блюд из снежной крупы. Семейную идиллию нарушает известие о вторжении супостата. Соня призывает Бориса исполнить мужской долг: убить Наполеона.
Вуди Аллен в «Любви и смерти» гнет словеса, как какой-нибудь заправский концептуалист московского засола. Тот же маневр по овеществлению языкового ряда, пресловутый пастиш (– Помнишь, с нами жил по-соседству симпатичный парень Раскольников? – Ну и что? – Убил двух женщин <…> – Какой кошмар. Наверное, в него вселились бесы. – Он был всего лишь подросток. – Ничего себе подросток. Он был, наверное, идиот…); жадным до трофеев – цитатный расколбас. В прологе небо, облако и обильное словопускание о смерти – остроумное переложение толстовской сцены «князь Андрей на Аустерлицком поле». Адюльтер Сони и музыканта-скрипача («Только не на рояле – он арендован») – хохма по поводу «Крейцеровой сонаты». Размышления на тему суицида – комические вытяжки из образа Кириллова («Бесы») и т.д.
Однозначно, не разочарует и режиссура. Синефилы всенепременно отметят аллюзийный гербарий, собранный с бергмановских полян. Так, после гибели старика Наумкина маленький Борис видит во сне вертикально стоящие гробы и танцующих около них официантов. Мотив танца вернется в финале. Борис, выкидывая нелепые коленца, уходит со Смертью за границы кадра («Седьмая печать»). В нарочито кустарной пародии на «Войну и мир» Бондарчука, Вуди Аллен использует свой – внутреннего пользования – прием остранения. Показывается бой в стиле «пуля – дура, штык – молодец». Крупным планом лицо толстуна с разбитыми очками – карикатура на Пьера Безухова в исполнении самого Бондарчука.
Под тевтонские увертюры к «Александру Невскому» строятся полки. Серьезность тона подрывается присутствием нелепых болельщиков (один из них – Аллен) с надписями «Russia» на футболках. Или продавца хот-догов: «У тебя нет купюры поменьше. Я только начал торговать».
«Любовь и смерть» – зрелище сколь смешное, столь и усугубленное. Для отечественных высоколобых в особенности. Умом не понять, штангельциркулем не вымерить: отчего у нас не принято о Классике говорить в тональности комической. Дозволено только с придыханием и моральной выкладкой. Известно же, смеяться, право, не грешно – полезно для дыхания. В противном случае – заболотится традиция – останутся лишь портреты с мушиной пунктуацией да квазинаучная гнусь. Никакой Вуди не поможет.
(c) Роман Новиков
