Я долго не мог понять, почему на меня изумленно смотрит класс, когда я утром честно признаюсь учительнице, что опоздал, потому что Рихтер играл на пианино до трех часов ночи и не давал спать.
Можно добровольно встать на эшафот — такие люди у меня вызывают восхищение. И в то же время я не могу осуждать тех, кто сохранил себе жизнь, не декларируя свою точку зрения, но и не совершая зла. К таким людям принадлежал мой отец.
У меня такое чувство, что я снимаю одну длинную картину, независимо от того, во что люди одеты, что они говорят...
Один раз я выгнал из группы человека, который во время съемки посмотрел на часы — мол, скоро обед? Все. Он не мог работать в нашей команде, потому что не делился своим вниманием, своей энергией с артистом перед кинокамерой.
На самом деле необязательно быть художником. Ремесло, следование сюжету, умение не делать грубых ошибок в работе над сценарием и на площадке могут создать профессиональное произведение. Но полет начинается там, где есть атмосфера.
Работа над сценарием — это рождение мира путем попытки его сформулировать.
Есть такая таинственная и немножко наивная мысль, что если снимать как американцы, то это будут смотреть везде. Нет, мы пытаемся как американцы, — а никто не смотрит. Потому что по-настоящему интернациональным может стать только по-настоящему национальное.
Меня, например, больше интересуют не слезы в глазах актера, а их рождение. Когда актер в драматической сцене не знает, что ему играть, он сразу плачет, и все охают: ох, как он играет! А у него просто легко текут слезы.
Оставьте классиков в покое! Я иногда представляю себе, что сделал бы Достоевский с режиссером, который поставил его «Братьев Карамазовых» в том виде, как они идут в наши дни. Или что бы сделал, скажем, Гоголь, увидев то, что сотворили с его «Мертвыми душами».
Мат — одно из великих изощренных изобретений русского народа. Есть отвратительный мат, когда на нем разговаривают в электричке, но есть мат как средство выражения крайнего состояния человека: боль, война, атака, смерть, и это оправдано ситуацией... Я сам матерщинник, но в обычной речи вы от меня этого не услышите.
В кино меня сейчас трогает новая волна китайских сорокалетних режиссеров, которые востребованы на фестивалях. Меня поражает то, что они не боятся рассказывать в сегодняшнем мире неторопливые истории, поражает их независимость от сегодняшнего ритма.
Люблю мультфильмы про Микки Мауса и Бэмби. Мультфильмы — очень чистый жанр: как босанова в музыке, как вестерн в кино.
Я зритель, благодарный, как ребенок, а может, как старичок. И вот «Возвращение», «Прогулка», «Космос как предчувствие» меня взволновали. А «Бумер» — не взволновал.
Для меня кинокритика умерла и заколочена в гроб.
Русский человек так устроен. У нас же нет свободы, у нас воля, а это совсем разные вещи. Поэтому такие вещи, как чередование кнута и пряника, — неоценимо важны. Но еще важнее знать, вернее, интуитивно чувствовать, когда что применить.
Вот вы говорите — воспитание. Как-то иду я по Тверской, стоят девушки легкого поведения. Узнали меня. Одна из них попросила автограф. «Как тебя зовут?» — спрашиваю. «Наташа». Я пишу на блокнотном листочке: «Милой Наташе...» А она: «Спасибо, Никита Сергеевич, я на ваших фильмах воспитывалась!» Вот такая история.