О великом венгре Бела Тарре уже давно что-то хотелось написать, но всегда, даже когда он внезапно нагрянул на ММКФ в этом году, не получалось. Его «Проклятие» 1988 года, в этом смысле, повод идеальный.

В каком-то чёрно-белом городе, где почти всегда идёт дождь, у окна сидит помятый жизнью мужчина, смотрит вдаль и о чём-то усиленно размышляет. Совсем скоро выясняется, что он беззаветно влюблён в местную певичку из клуба «Титаник», женщину фактурную, но замужнюю. Впрочем, когда благоверный куда-то уезжает, она совсем не против скоротать денёк-другой со своим воздыхателем. Муж, впрочем, быстро возвращается и обещает нанести любовнику тяжёлые физические травмы. Но, как оно всегда бывает у Тарра, вся эта содержательная эквилибристика к сути дела имеет крайне опосредованное отношение.

Тарра любят сравнивать с целой россыпью не последних режиссёров, от Миклоша Янчо и Антониони до Тарковского и Сокурова. При этом при ближайшем рассмотрении подобные аналогии не выдерживают критики, и в лучшем случае могут задать лишь некий вектор. (Странно, что в подобных разговорах не всплывает фамилия Роя Андерссона, близкого венгру не только по художественной манере, но и по ряду мировоззренческих вопросов). Trade mark Тарра — это черно-белое изображение (в его руках играющее всеми цветами радуги и одновременно «констатирующее» бессмысленность любых телодвижений, как на физическом, так и онтологическом уровнях), длинные планы (привычный для режиссёра ритм — не более 30 монтажных склеек за фильм), высчитанные до микрона мизансцены и чувство неизбывной тоски (которое к финалу всегда приобретает околокатарсические формы).

С учётом всего сказанного вполне очевидно, что в «Проклятии» на протяжении 113 минут с формальной точки зрения ничего не происходит. Заявленная сюжетная завязка не имеет развития, что, однако совсем не мешает режиссёру расставить фигуры на шахматной доске в нужном ему порядке. Всё самое интересное происходит в тех самых бесконечных планах, когда камера грациозно перемещается по узким помещениям, по-новому осмысляя вполне себе убогонькие пространства. Строго говоря, Тарр лишь настраивает окуляры, смотреть через которые должен зритель, и что он, зритель, там увидит (а тут, надо признать, есть варианты) — полностью на его совести. Впрочем, подобная самостоятельность во многом мнима и иллюзорна. Тарра очень хочется назвать пессимистом и меланхоликом, но, думается, подобные ярлыки лишь упрощают задачу, не приближая к правильному ответу ни на йоту. С помощью во многом уникального визуального стиля он дешифрует реальность, лишая её каких-либо имеющихся достоинств и предлагает некую суггестию чего-то бесконечно грустного и бесконечно возвышенного.

В финале «Проклятия» главный герой ведёт диалог с дворнягой на её языке, то есть лая. И им, по всей видимости, действительно есть, что обсудить.